Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая
Ему наконец положительно хорошо.
– И вот – мы здесь, – старейшина теперь краток. – Мы видели. Он пришел!
Скрипит дверь загона. Чужеземцы поднимают вверх руки, но это просто поднявшийся некстати ветер. Становится холодно. Иошаат подбрасывает хворосту в очаг. Чужеземцы, переговорив друг с другом, достают из котомок дары и складывают их на свободном от хвороста, еды, питья и людей месте, в дальнем углу. Первый чужеземец демонстрирует старую, гнутую, ржавую чашу для жертвоприношений.
– Из рук, – говорит он и, повторив несколько раз: – Ракша! – с поклоном кладет ее на солому.
– Из земли, – говорит второй так же с поклонами и кладет ветку омелы, сильно помятую и засохшую за время пути.
– Из сердца, – говорит третий и достает странный, с ладонь, крест с кольцом над перекладиной, наверное, чтобы удобно было носить.
Он показывает крест Иошаату.
– Тат! – строго говорит он.
У Иошаата от непонятных действий, непонятных слов, непонятных чужаков все сильнее начинает болеть голова. А может, от усталости. Или от вина, которое действительно оказалось прегадким. Или от всего вместе.
Показавший крест Иошаату чужеземец тем временем присоединяет его к остальным подношениям на охапку соломы и оглядывает своих собратьев. Те склоняют головы, и он нараспев произносит:
Чтим —
Самое славное, превосходящее, наилюбезное, наиразящее,
Наиловчайшее, неуловимое, высшее средь созданий,
Которое пристало Спасителю благому и тем, кто с ним идет,
В жизнь превращая создания без умирания, без увядания и без истления,
Вечноживущую, вечнорастущую и самовластную,
Из мертвых восстанет и явится вживе бессмертный Спаситель
И мир претворит5.
Чужеземцы поднимаются и начинают собираться. Растроганный непонятными стихами Иошаат уговаривает их остаться. Они снова трясут бородами.
– Не смеем тебя задерживать, о великий муж. У тебя многие заботы, так что не приумножай их заботой о нас. Руа Элохим6 над тобою! – говорит самый многословный.
– Что же говорить мне, когда меня будут спрашивать о вас? – Иошаат смиренно прижимает руки к груди.
– Отвечай: пастухи мы, – говорит один.
– Или отвечай: цари, – говорит другой.
– Отвечай: учителя, – говорит третий.
– Так не бывает, – недоверчиво качает головой Иошаат.
Дурака из меня делают.
Он досадует.
Первый смеется:
– Скажешь – гиксосы7. Если и не поймут, то запомнят!
Иошаат продолжает качать головой.
Мудреное слово. Я не запомню, а не то что люди. Да и надо ли?
– Мы убедились в существовании младенца, который продолжит Великий Круг Превращений, и покидаем вас, – говорит самый многословный, и все трое, обратившись к Мириам с младенцем, снова кланяются и нараспев произносят:
– О-э-а! И-хоу-у!
Скрипит дверь загона. Один за другим чужеземцы скрываются в ночи.
Иошаат переводит дух, но тут же спохватывается.
Второй младенец!
– Шелима! – после общения со странными пришельцами в голосе Иошаата чувствуется некоторая начальственная важность.
Вечная старуха споро показывается из своего угла. Она уже не жалуется на свои болячки, а молча ждет приказаний.
– Эта твоя невольница – ты говорила с ней?
– И-и-и, – смеется Шелима, – с ней не поговоришь, она по-нашему не понимает.
– Не понимает! Что же нам делать?
– Я все сделала, как надо, когда еще за лепешками и сыром ходила, – Шелима довольна, что и тут пригодилась. – Я ей показала, – она трясет на руках воображаемого младенца, – а она как вцепится в меня! Насилу вырвалась.
– Ну, так давай же, давай! Уноси! Там он, среди овец.
Шелима находит среди новорожденных ягнят маленький молчаливый белый сверток, настороженно прислушивается к нему, потом не воображаемо, а на самом деле принимается его укачивать, несет к выходу, и снова возвращается туда, где разложены чужеземные дары. Отрывает от ветки омелы крохотный трилистник и суетливо запихивает под складки маленького молчаливого свертка.
– Если все – тому, то этому – хоть листик, – виновато поясняет она и быстро выносит младенца из загона.
Иошаат садится поближе к очагу. Наконец-то все позади, и он может вздохнуть спокойно. Он прикладывается к кувшину, затем долго разжевывает стертыми старческими зубами черствую лепешку.
Все хорошо, все спокойно.
Однако как-то чересчур спокойно!
Он снова прикладывается к кувшину и понимает, что это связано с молчанием женщины, лежащей в углу на охапках соломы. Он уже успел изучить ее молчание и хорошо знает ему цену.
Иошаат поднимается и подходит ближе.
– Мириам?
* * *Он снова думает, вздыхает, прикидывает и так, и этак, потом решается:
– Согласен.
Иошаат долго отсчитывает деньги, все больше драхмы, ассарии и даже лепты. Потом он их пересчитывает еще раз. Еще дольше они пересчитываются торговцем. Затем они ударяют по рукам, и Иошаат всходит на помост, чтобы увести Мириам.
В это время к помосту с рабынями приближаются трое римских солдат, поблескивая шлемами, с прямоугольными щитами в походном положении за спинами и короткими страшными копьями в руках. Они явно навеселе; идут напролом, и все покорно и даже заученно уступают им дорогу. Толпа зевак редеет на глазах.
Наконец, они натыкаются на помост и с хмельным удивлением обнаруживают на нем обнаженных невольниц. Короткий взрыв солдатского восторга и долгое сосредоточенное созерцание женской наготы.
– Гляди, Виталис!
– Что ему смотреть. Это же не окорок!
Довольное ржанье. Толстяк Виталис с короткой бычьей шеей багровеет. Веселье продолжается.
– Это скорее зрелище для Авла, – важно изрекает Виталис.
– Для Авла? Да он сейчас вспыхнет, как факел, от смущения!
Тот, кого назвали Авлом, смеется, хотя видно, что он действительно покраснел.
Третий солдат, рыжеволосый, заводила компании, заметив Иошаата, лениво изрекает:
– Старик козел облизывает козочек!
Раздается пьяный хохот остальных. Анх-Каати поднимает руки, потом прикрывает рот ладонью.
Помни: Рим вскормлен волчицей!
Он смотрит на римлянина без гнева и досады, как смотрят на явление природы, вроде града или сильного ветра.
– Ты один понял меня, не будь я Вепрь8! – так же лениво цедит рыжий солдат.
– Одни любят жизнь в театре, другие – театр в жизни, а третьим не нравится ни то, ни другое, – уклончиво отвечает Анх-Каати.
Солдат с внезапно проснувшимся интересом приглядывается к нему:
– А ты умнее, чем пытаешься показаться.
Потом он замечает смуглую Мириам, уже закутанную в белое покрывало.
– А эта почему в одежде? Эй, умник, открой-ка нам ее!
– Она уже продана, – торопливо произносит Анх-Каати, – по праву…
– О Юпитер Громовержец! – рыжеволосый цедит слова и так же лениво заученным бесконечной муштрой движением руки за голову вытаскивает из ножен хищно блеснувший на солнце короткий меч. – Сколько же можно вдалбливать в башку обрезанной черни, что существует только одно право – право римского солдата!
– Аvе9! – кричат хором его приятели.
Он медленно, поигрывая гладием в полусогнутой голой мускулистой руке, поросшей рыжеватыми волосами, нетвердой походкой поднимается на помост, ухмыляется своим приятелям, потом подходит к Иошаату, долго смотрит на него с пьяной сосредоточенностью, затем хрипло кричит:
– Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника!
Парочка солдат внизу продолжает покатываться от хохота.
Солдат на помосте небрежно, второй рукой, с зажатым в ней пилумом, отталкивает Иошаата. Тот падает, хватаясь за ушибленный бок:
– О Адонай!
– Эти глаза, – говорит солдат, медленно, хищно, как гепард, скрадывающий дичь, обходя Мириам, – эти глаза – словно угли среди черных головешек в костре… Однако головешки должны гореть, давая нам свет и тепло… А не обжигать. Верно
Он, подкравшись,
говорю, мой Авл?
внезапно резко рвет покры-
Dixi!
вало с Мириам, обнажая ей грудь, но та отшаты-
вается, и в руке у нее остро посверкивает лезвие
неизвестно откуда взявшегося кинжала.
Гул изумления снизу. Солдат останавливается в растерянности, забыв про меч в своей руке. Потом растерянно оглядывается на приятелей.
Вдали раздается рев горна и бой барабана. Солдаты, как по команде, – сказывается дисциплина – поворачивают головы.
– Нам пора! – кричат приятели снизу солдату на помосте.
– Заканчивай, Пантера, пойдем!
Солдат по имени Пантера долго смотрит на Мириам желтыми, как у рыси, немигающими глазами, потом резко поворачивается и уходит с помоста. По пути он бешено рубит подвернувшийся под руку кувшин среди выставленных на соседних столах гончарных изделий. Солдаты уходят.
